Гитлер в кукольном театре: диктатор колеблется между безумием и гротеском

Допустимо ли смеяться над Адольфом Гитлером? Сомнение. Но если предположить, что его отец, Алоиз, сохранил фамилию, которую носил как незаконнорожденный сын Марии Анны Шикльгрубер, история могла бы повернуться иначе. «Хайль Шикльгрубер» — кто бы это крикнул без намёка на смех? Реальность была бы иной.

Эта история имени определенно случай для сцены. Австралийский мастер кукол Невилл Трантер открыл Шикльгрубера для своего вида искусства много лет назад, дав ему лицо с усами, чтобы оживить марионетку Гитлера, где-то между меланхолией и ужасом. 70-летний Трантер с тех пор передал фигуру своему ученику Николаусу Хабьяну, который переработал программу с помощью собственного воображения и перевел ее на немецкий язык. Вместе со своей партнершей Мануэлой Линсхальм он представляет «Шикльгрубера» в Немецком театре в Берлине.

Дуэт действительно блестящий; зрители у их ног. Хабьян даже не пытается анализировать «проблему Гитлера». Он сразу погружается в повседневную жизнь фюрера в берлинском бункере, рисуя его последние дни между бессильной яростью и нерешительным, трусливым самоубийством.

Бомбы падают сверху. Известковый налет тихо капает с потолка – но он также давно просочился в мозг Гитлера, для которого безумие стало реальностью. С большими голубыми глазами, откидывая жирную прядь волос, больной размышляет и ругается своим огромным ртом. Хабьян дает ему голос, который всегда на грани того, чтобы замолчать: Вы, конечно, не жалеете его, но вы желаете ему скорейшего конца.

Между тем, персонажи, окружающие Шикльгрубера, не могут определиться между надеждой и гибелью. Они хотят упорствовать, но при этом заигрывают со смертью, которая, как сморщенный скелет, жадно хватается за последние оставшиеся нацистские опоры.

Ева Браун — стареющая девственница, которая ведет себя как дива, пользуется своими чарами как верблюд и находит физическое удовлетворение, в котором ей отказывает Адольф, в выкрикивании «Фрау Гитлер», которой она стала незадолго до самоубийства.

В унылой серой декорации, над которой имперский орел устало ждет своей гибели, резвятся другие фигуры последних дней. У Геббельса только протез ноги, и он хромает, прокладывая себе путь сквозь бездну, с фантазиями о власти ради будущего, в которое больше никто не верит. Геринг тоже теперь всего лишь трагическая периферийная фигура, бессмысленно шаркающая своим массивным телом по декорациям.

Единственными жертвами истории являются шестеро детей Геббельса: выстроившись в ряд в невинно-белых одеждах, они стоят на тележке, которую постоянно выталкивают на сцену. Пока они, как и все остальные главные герои, не оказываются на полу сцены в виде трупов кукол.

Затем Николаус Хабьян и Мануэла Линсхальм также сыграли свою роль, освободившись от умов нацистской клики. Они ни разу не поддались на уловки своих марионеток; они рассказывали о событиях как чужие, гротескно искажая свои голоса. И они всегда сохраняли дистанцию ​​с актерами, как бы им ни хотелось привлечь на свою сторону обоих актеров и кукловодов.

Там не было никаких фигур из мировой истории, но были скорее бедные, растерянные фигуры, постоянно боявшиеся, что она отпустит руку, от которой зависела ее жизнь. «Я не умру. Я не могу умереть. Не я!» — однажды скулит Шикльгрубер. Но нет ничего проще. По крайней мере, в театре.